«Елена»: Рецензия Киноафиши
Третья полнометражная режиссерская работа Андрея Звягинцева в определенном отношении довольно сильно отличается от первых двух. Если в «Возвращении» и «Изгнании» действие происходило в некоторой более-менее условной реальности, так или иначе отграниченной от бурь повседневной жизни, то сюжет «Елены» разворачивается в самой гуще последних. Эта смена пространства дала очень интересные плоды, наглядно показав, какой видят повседневность – даже вне зависимости от своих творческих намерений – Звягинцев и его теперь уже постоянный соавтор Олег Негин.
Сколь бы неожиданно и шокирующе подобное ни прозвучало, «Елена» есть опыт построения социальной зоологии (или зоологической социологии), где современное российское общество четко делится на два биологических класса – «верхи» и «низы». Не менее привычные для русского уха слова «народ» и «интеллигенция» здесь употребить невозможно, да и понятие «элита» едва ли будет уместным. «Верхи» представляют два персонажа: Владимир (само это имя – «владеющий миром» – выбрано явно не случайно) и его дочь Екатерина. Их экономическое и интеллектуальное господство над окружающими – тирания, едва сдерживаемая лишь представлениями о долге и этикете (в случае Владимира) или тотальным равнодушием (в случае Екатерины). Их единственное кредо – собственное удовольствие, а близкие люди, не говоря уж о не близких, воспринимаются исключительно как объект достижения этого удовольствия. Драматургия подобного социального превосходства прописана в фильме с изумительной точностью. «Я дам [тебе] ответ через неделю. Сделай мне, пожалуйста, кофе». «– Ну, какие у тебя планы на сегодня? – Уборка по дому. – У меня спортзал. <Закадровая сексуальная сцена.> Лена, вещи мои принеси». «– Скажи, а тебе совсем не жалко своего отца? – Жалко, Елена Анатольевна, у пчелки в жопке». Однако Екатерина, в чьи уста вложена последняя фраза, сурова не только к чужим и даже не только к родным: «Мы все гнилое семя, недочеловеки». Упадок, духовное и физическое вырождение – лейтмотив ее обладающих термоядерным эффектом речей. Собственно, оба носителя речи – умной, литературной речи – оказываются лишь знаменосцами упадка. И оба больны. Владимир – человек с больными потрохами (перенесенный десять лет назад перитонит, то есть воспаление брюшины, во многих случаях гнойное) и с больным (больным не только в переносном, но и в прямом смысле) сердцем. Екатерина же подозревается заглавной героиней, Еленой, в бесплодии.
Сама Елена, выступающая здесь объектом двойного унижения, представляет вторую категорию – «низы». В противоположность вымирающим «верхам», сын Елены плодится и размножается на славу, но такое размножение – лишь ад механического прироста дебилов. И сам этот сын, и его сын, семнадцатилетний подросток, – карикатуры на человека, однако карикатуры в высшей степени реальные: с вот точно такими персонажами ежедневно сталкиваешься на улице и в подъезде. Их убогое, ленивое и злобное существование не знает абсолютно ничего, кроме сидения на диване, пива, чипсов, соленых орешков и видеострелялок. В сущности, это тот же мир бессердечности, отчуждения и замкнутости на собственном удовольствии, только попроще: «Тань, Тань, Тань, орешков принеси мне!» И Елена – бывшая санитарка (профессия здесь крайне важна: с одной стороны, человек, лечащий, выхаживающий других, но с другой – человек, выполняющий наиболее простую, грязную и низкооплачиваемую работу), самоотверженное, преданное и благородное существо – должна в предельно обостренном авторами конфликте выбрать между теми и этими, между «верхами», куда она попала вследствие любовной истории, и «низами», из которых вышла. Выбрать через трагический, ломающий жизни поступок.
Однако финал не просто открыт – он в определенной степени смазан. Мертвая лошадь, свет, гаснущий в целом квартале, уличная драка, где, казалось бы, должен погибнуть внук Елены (по законам ветхозаветного возмездия, воздающего потомкам за вину предков), – все как бы приглушается, обертывается в некий тихий кокон или пелену. С другой стороны, в этой размытой, очищенной от яркого финального жеста концовке есть четкое авторское высказывание: опустевшее жилище бесплодных властителей и интеллектуалов будет рано или поздно занято активно размножающейся массой, которой они повелевали и которой презрительно помыкали при жизни.
Социальный диагноз, поставленный Звягинцевым, – к сожалению для российского общества, точен. Разумеется, это далеко не вся картина социума, но эта та ее часть, что фиксирует стержневой, центральный процесс. Именно на нем, кстати, сломался недавно Сергей Лозница, чей фильм «Счастье мое» оказался настолько переполнен всеобъемлющим социальным отчаянием, что жанр ленты вполне можно охарактеризовать как «психический срыв режиссера». У Звягинцева ничего подобного нет: он предельно собран и сдержан, но рассказанная им история болезни – из той же картотеки, что история, рассказанная Лозницей, и, с другой стороны, истории, уже два десятилетия рассказываемые Алексеем Балабановым. Как бы то ни было, этот блестяще сделанный фильм (с великолепными актерскими работами Надежды Маркиной, Андрея Смирнова, Елены Лядовой, изумительной операторской работой Михаила Кричмана и завораживающей музыкой Филипа Гласса) – довольно неожиданный поворот линии Тарковского в российском кинематографе, точнее – той ее ветви, которую представляет собой Звягинцев. Плод с другой ее ветви, олицетворяемой Сокуровым, мы сможем вкусить совсем скоро – на премьере «Фауста».
Сергей Терновский
